Притчи о милосердии в 15-й главе Евангелия от Луки

Милости хочу, а не жертвы.

Осия 6:6.

Пожалуй, самое захватывающее и потрясающее в третьем Евангелии – это притчи, а именно те, которые встречаются только у Луки. Эти притчи, которым нет параллелей в других Евангелиях, объединяет одна общая тема – тема милосердия Божия. С удивительной пластичностью в этих притчах изображается сострадание Бога к человеку в его падшем, бедственном состоянии.

Данте назвал евангелиста Луку «scribа mansuеtudinis Сhristi» – писцом кротости Христовой. Профессор Глубоковский отмечал в своем очерке о евангелисте Луке, что его Евангелие «обнаруживает безграничную, даже парадоксальную любовь к грешникам и самую незыблемую уверенность в их прощении и исправлении»[1].

Человек создан по образу Божию. Но образ Создателя затемнен, искажен в нас грехом. Мы не можем чисто созерцать Бога, не способны, пользуясь выражением архимандрита Софрония (Сахарова), «видеть Бога, как Он есть». Будучи сами злы и жестоки, мы склонны и Бога представлять таким же, склонны «создавать» Его по нашему падшему образу и подобию. Христос пришел в мир и стал человеком, стал одним из нас, чтобы, как мы поем в праздник Рождества, «прежде падший обновити образ». Созерцая Христа, каким Он изображен в Евангелиях, мы видим чистый, неискаженный образ Божий; внимая евангельскому учению, мы узнаём, каково отношение Бога к нам. Это такое отношение, которое способно вернуть нас к Нему. И мы возвращаемся к Нему через Христа, который для того и пришел, чтобы, как говорит Иоанн, «рассказать» нам Бога, объяснить Его (экзеге cато: Ин 1:18). Христос, по Иоанну – «экзегеза» Бога.

Бог милосерден. Его милосердие абсолютно, оно ничем не ограничено и никак не обусловлено. Этим новозаветное учение о Боге отличается от ветхозаветного. Да, и в Ветхом Завете провозглашалось, что YHWH есть «Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый» (Исх 34:6). Однако, это милосердие, или благоволение (хен), и эта милость (хесед) в Ветхом Завете обусловлены поведением человека: Бог милостив к человеку, когда тот искренне стремится жить по Его заповедям; к тем же, кто Его заповеди отвергает, Бог применяет кару, причем – до «третьего и четвертого рода» (Исх 34:7. Ср. Исх 20:5. Втор 5:9). Это так называемое «богословие воздаяния»: праведник награждается, нечестивец карается. Милосердие уравновешивается справедливостью. В этом – логика Моисеева Закона. Иначе, зачем были бы нужны заповеди? Впрочем, богословием воздаяния невозможно объяснить всего, что происходит в жизни человека и общества. Поэтому рядом с такой безоблачной книгой Притчей Соломоновых вдруг появляется загадочная книга Иова, во всей остроте ставящая вопрос страданий праведника, и поэтому вслед за такой ясной и определенной книгой Наума, целиком посвященной вполне справедливому воздаянию ниневитянам, сразу же следует книга Аввакума, начинающаяся с вопроса о незаслуженных страданиях, с вопроса, адресованного Богу: «Доколе, Господи, я буду взывать, и Ты не слышишь, буду вопиять к тебе о насилии, и Ты не спасаешь?» (Авв 1:2)[2]. Богословие воздаяния не работает, им невозможно объяснить судьбу «человека под солнцем».

Но все же евангельское учение о безусловном милосердии Божьем возникло не на пустом месте. О незаслуженной милости, проявляемой Богом к грешнику, говорят первые главы книги Осии, в которой эта незаслуженная милость описана с помощью супружеской метафоры. Пророк в ней изображает Бога, а неверная жена пророка – израильский народ. По закону жена, изменившая мужу и подвергнутая разводу с ним, не может вернуться к нему обратно ни при каких условиях. Казалось бы, Израиль изменил Богу с идолами и больше не может быть Его народом. Однако, у Осии «милость превозносится над судом» (Иак 2:13): «Я увлеку ее, приведу ее в пустыню и буду говорить к сердцу ее… И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии. И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа» (Ос 2:14,19-20). Инициатива здесь принадлежит Богу. Жена-изменница и не собиралась каяться, но муж, который по прежнему любит свою неверную жену, «увлекает» ее, «говорит к сердцу ее» слова любви, вновь завоевывая тем самым ее верность. Такой немыслимой в рамках израильского семейного права ситуацией Осия еще в VIII до Рождества Христова веке изображает отношение Бога к Израилю. Наш современник аргентинский монах Франсиско Рибейро в одной из своих статей размышляет над книгой пророка Осии, и эти размышления приводят его к небезынтересному выводу: «Невозможно оставаться в монастыре, не сознавая себя грешником… Вся история для монаха подобна истории Израиля для Осии – это история восстания человека против любящего его Бога. Но вместе с Осией монах убежден: Бог никогда не обуславливает свое прощение предварительным обращением человека. И это ставит его на одну линию с пророком, уже преодолевшим базовое отличие Ветхого Завета от Нового: до Христа, чтобы спасти человека, Бог требовал от него обращения; во Христе Бог сначала предлагает прощение, и лишь затем ждет обращения. Переживание в полноте этой благодатной икономии требует от монаха глубокой внутренней жизни, непрестанного продвижения в познании Бога»[3].

Обратим внимание на притчу о блудном сыне. Нет нужды прочитывать здесь ее или пересказывать: все и так хорошо знакомы с ее сюжетом. Обратим лишь внимание на некоторые очень значимые ее детали. Нельзя не согласиться с отцом Энцо Бьянки, который настаивает: эта притча – не о блудном сыне, а о милосердном отце. Именно он, отец – главный персонаж этой притчи. Он изображает собой Бога, любовь которого к человеку безгранична и безусловна. Отец любит своих сыновей одинаково, как послушного старшего, так и непослушного младшего. Младший не заслуживает этой любви, он и сам сознает это: «Я уже недостоин называться сыном твоим», – говорит он отцу. Но отец настолько рад его возвращению, что восстанавливает его, утерявшего все сыновние права по закону, в этих самых правах. Полностью. «Дайте, – говорит, – перстень на руку его». Перстень – не элемент украшения, перстень – это право обладания наследством: печатью, которая на перстне, опечатывают имущество. Право, утраченное по дерзости, глупости и непослушанию; право, восстановленное по милосердию. Удивительная параллель с первыми главами Осии, где жена, изменявшая своему мужу, вновь обручается с ним и восстанавливается в своих правах! Только вместо супружеской метафоры Осии у Луки – другая метафора: отец и сыновья. Но и эту метафору мы находим у того же Осии: «Когда Израиль был юн, Я любил его, и из Египта вызвал сына Моего» (Ос 11:1). Египет у Осии очень хорошо соотносится с «далекой страной» у Луки. Израиль ничем не заслужил своего избранничества и освобождения из египетского рабства: «Не потому, чтобы вы были многочисленнее всех народов, принял вас Господь и избрал вас, ибо вы малочисленнее всех народов, но потому, что любит вас Господь… вывел вас Господь рукою крепкою и освободил тебя из дома рабства, из руки фараона, царя египетского» (Втор 7:7-8). Блудный сын также ничем не заслужил отцовского благоволения. Но помилован. Незаслуженно.

Когда происходит его обращение, его покаяние? Тогда ли, когда он, сидя у корыт со свиными рожками, принимает решение вернуться в отчий дом, смирить гордыню и повиниться перед оскорбленным им отцом? Вряд ли. Скорей всего, им движет трезвый и холодный расчет – спасти свою жизнь от неминуемой голодной смерти: пусть уж лучше вытерплю этот стыд, чем подохну здесь от голода, пусть уж лучше буду наемником у отца моего, чем пастухом свиней, хозяин которых дорожит их жизнью куда больше, чем моею. Трезвый и холодный расчет. Прагматизм, как мы бы сейчас сказали. Буду пахать наемником, зато от голода не помру. Не таковы ль порой и наши взаимоотношения с Богом? – «Я Тебе три свечки, Ты мне – три желанья».

Конечно, там, в далекой стране у пустого свиного корыта мысли блудного сына переменились, произошла определенная метанойя , перемена ума. Да, затем он совершил и некую тшуву , возвращение к тому месту, откуда когда-то ушел. Но подлинная перемена – а значит и подлинная метанойя , и подлинная тшува – произошла с ним лишь тогда, когда он оказался в объятиях отца, лишь тогда, когда отец восстановил с ним те отношения, которые казались (да и были) навсегда утраченными.

Ключевое слово во всех трех притчах 15-й главы – радость. Отец радуется, приняв своего сына живым и здоровым; пастух радуется, обретя потерянную овцу; женщина радуется, найдя потерянную драхму.

Но все эти три персонажа не радуются в одиночку. Подлинная радость такова, что ею всегда хочется поделиться. И они делятся ею с теми, кто рядом: пастух, возвращаясь домой с найденной овцой, созывает друзей и соседей и говорит им: «Порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу» (Лк 15:6); женщина зовет подруг и соседок: «Порадуйтесь со мною: я нашла потерянную драхму» (Лк 15:9); отец приглашает домочадцев: «Приведите откормленного теленка и заколите – станем есть и веселиться!» (Лк 15:23). Так небеса радуются о каждом прощенном Богом грешнике.

Те, кто не хотят разделить эту радость, уподобляются старшему брату блудного сына. Старший брат возмущен несправедливой щедростью отца: как можно прощать того, кто не заслужил прощения, кто не искупил свой грех? Он сам себя лишает радости – не хочет войти  в наполненный радостью и весельем отчий дом. За это он слышит упрек отца: «Надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк 15:32). «Ты правильно живешь, ты никогда не нарушаешь моих повелений. Но ведь твоего брата, который жил неправильно, я люблю не меньше, чем тебя. Твоя беда в том, что ты не любишь твоего брата, в том, что тебя не обрадовало, а огорчило его возвращение». Чему нас учит образ старшего сына в этой притче? Тому, что если в нас не будет искренней любви и милости к брату, мы лишимся и общения с Отцом. Отвернуться от ближнего – значит отвернуться от Бога. Это предостережение звучит уже в первых строках Писания. «И призрел Господь на Авеля и на дар его… Каин сильно огорчился и поникло лицо его… “Где Авель, брат твой?..” – “Не знаю. Разве я сторож брату моему?”» (Быт 4:4-5,9). Концовка притчи о блудном сыне – прекрасная параллель рассказу о Каине и Авеле. «Будьте… сострадательны, братолюбивы, милосердны», – увещевает нас апостол Петр в своем соборном послании (1Петр 3:8). Ему вторит автор Послания к евреям: «Не забывайте… общительности ( koinonia )» (Евр 13:16).

Концовка притчи невольно подвигает к экклезиологическим размышлениям. Церковь – это отчий дом, наполненный радостью и весельем, в котором совершается трапеза по случаю нашего возвращения. И трапеза эта – не унылые поминки, а радостный и веселый пир. За такой трапезой каждый – раб и свободный, слуга и господин, рабочий и начальник – имеет равное другим сотрапезникам право протянуть руку к любому стоящему на столе блюду. Собственно, так можно сказать обо всех древних, особенно библейских трапезах: если человека приглашали на званый ужин и усаживали за стол, это значило для него очень много. Со случайными людьми трапезу не разделяли. Совместная трапеза объединяла людей, сближала их. Не как советская столовая и не как американский фаст-фуд, когда одному едоку нет дела до другого, стоящего или сидящего рядом едока, когда обед или ужин – лишь прием пищи, которую нужно забросить в себя, словно топливо и бежать скорей продолжать трудовые свершения. Совместная трапеза в библейские времена имела духовное измерение, в ней могли участвовать только близкие люди – родственники, друзья. Поэтому фарисеи так соблазнялись, когда Иисус разделял трапезу с отъявленными негодяями, такими, каким был до встречи с Ним, например, Закхей (Лк 19). А Христос и пришел в этот мир, чтобы стать близким к грешникам, чтобы разделить с ними (со всеми нами!) трапезу и этим обратить нас к Богу. Фарисеи, люди чрезвычайной духовности, не могли понять, как это «Он принимает грешников и ест с ними» (Лк 15:2). И, соблазняясь, говорили о Христе: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам» (Лк 7:34). Вот почему так часто Божье Царство уподобляется трапезе; вот почему главным богослужением христиан также является трапеза – Трапеза Господня.

Апостол Павел уподобил Церковь Телу, глава которого – Христос. То есть Церковь – это не только Христос, но и твои во Христе братья и сестры. Ты не можешь сказать: меня интересует только Христос, я причащаюсь Христу, а другие меня не интересуют. Невозможно сделать причащение Христу частным актом личного благочестия. Удивительно, но во всех анафорах звучит только «мы причащаемся» и никогда – «я причащаюсь». Причащается всегда вся Церковь, и никогда – отдельный ее представитель. Апостольские инвективы, содержащиеся в 11-й главе 1-го Послания к коринфянам – тексте, посвященном Трапезе Господней, – учат нас не личному благочестию (сколько молитв вычитал, как долго постился и т.п.), а благочестию церковному, то есть тому, насколько нам есть дело до того, кто стоит рядом с нами у Евхаристической Чаши. Твое личное причащение становится осуждением, если ты причащаешься, не помирившись с тем, кто причащается вместе с тобой, или если сопричастник тебе просто безразличен – «и не друг, и не враг, а так». Быть в мире друг с другом важно настолько, что любое чинопоследование Литургии предполагает жест примирения и общения. Прежде чем исповедать веру и совершить анафору, мы протягиваем друг другу руку мира, обнимаем друг друга и лобызаем. Чтобы исповедать Отца и Сына и Святого Духа, надо прежде возлюбить друг друга. Это не пустой обряд, это жест братского общения и примирения: нельзя причащаться из единой Чаши, не примирившись друг с другом. Без подлинного братского общения причастников, без мира и солидарности внутри общины, без участия в нуждах бедных членов общины Евхаристия становится чисто механическим повторением тех жестов, которые совершил, и тех слов, которые произнес Христос на Тайной Вечере и которые заповедал нам совершать и произносить в Его воспоминание. Koinonia , общение, внутреннее церковное единство является неотъемлемым условием совершения евхаристического богослужения. Евхаристия — сердце церковной жизни. Подлинное церковное возрождение невозможно без возрождения евхаристического. А оно, в свою очередь, предполагает активное и полное участие всех верных в Литургии — не только в причащении, но и в самой евхаристической молитве. Верные должны внимать каждому ее слову, ум и сердце всех должны быть заняты только ее словами, и никакими другими. Предстоятель молится не от себя, но от лица всех членов Церкви, он — «уста церкви», и все верные подтверждают его молитву общим «аминь». Но невозможно молиться «единым сердцем и едиными устами», не находясь в духовном единстве. Евхаристическая молитва предполагает это общение и единство. Если это единство было до совершения Евхаристии, Евхаристия лишь укрепит его; если же участники Евхаристии разрознены или тем более враждебны друг другу, совместное причащение не объединит их автоматически.

Смысл притчи о блудном сыне, или, лучше, притчи о милосердном отце – неисчерпаем. Сколько книг и картин написано, сколько фильмов снято по ее сюжету! Сколько произнесено проповедей и проведено конференций! Волновала эта притча и русских поэтов: на эту тему писали Гумилев, Слуцкий, Седакова, Щуров, иеромонах Роман (Матюшин) и другие. Стихотворение Бориса Слуцкого (1919-1986) небольшое, приведу его целиком. В нем не все детали соответствуют сюжету притчи, но поэтам это простительно. Советский поэт-фронтовик не проглядел в этой притче главного – любви и всепрощения отца:

Истощенный нуждой, истомленный трудом,
Блудный сын возвращается в отчий дом.
И стучится в окно осторожно: "Можно?"
Сын мой единственный, можно!

Можно все, лобызай, если хочешь, отца,
Обгрызай духовитые кости тельца.
Как приятно, что ты возвратился,
Ты б остался, сынок, и смирился.

Сын губу утирает густой бородой,
Поедает тельца, запивает водой,
Аж на лбу блещет капелька пота
От такой непосильной работы.

Вот он съел, сколько мог, вот он в спальню прошел,
Спит на чистой постели, ему хорошо,
И встает, и свой посох находит,
И, ни с кем не прощаясь, уходит.

Но для завершения выступления эта цитата не годится. Пожалуй, лучше всего подойдет другая – из проповеди митрополита Антония Сурожского: «Эта притча… лежит в самой сердцевине христианской духовности и нашей жизни во Христе».